Лев Вершинин - Два веса, две мерки [Due pesi due misure]
Прошло немало лет, прежде чем мы узнали истинное происхождение тетушки Бесси. Чьей сестрой она была, отца или матери? И почему бабушка с дедушкой, в то время еще пребывавшие в полном здравии, слыхом о ней не слыхали? А главное, почему мать бледнела каждый раз при одном упоминании этого имени? А дело вот в чем: тетушка из Америки вовсе не была нашей тетушкой. Просто отец в дни своих достославных американских приключений крутил с нею любовь.
Когда нам стала известна эта деликатная подробность, сильно подорванный авторитет нашего курсора-родителя несколько поднялся. Все-таки старикан хоть что-то да сотворил в своей далекой Америке. Разумеется, тетушка Бесси была женщиной-вамп из вестерна, которая поет хриплым голосом и полуголая кружится в бешеном танце, незаметно очищая карманы захмелевших клиентов. А когда ее дружок-бандит подлетает на коне к трактиру, она выстрелами из пистолета гасит все лампочки. Наш отец, разумеется, и был тем бандитом и в угоду своей красотке прокутил все золото, добытое на Клондайке.
Но, увы, и тут нас ждало горькое разочарование. Истина открывалась нам постепенно, главным образом в праздничные вечера, когда отец возвращался домой под хмельком и с неожиданной откровенностью принимался рассказывать о своих американских приключениях.
На Клондайке он не добыл ровным счетом ничего. Завлек его туда чуть ли не силой друг детства, но не то что мешка, даже грамма золота они не нашли. Друг вскоре умер, а отец пустился в обратный путь, кочуя по всей Америке, голодный и оборванный. В каком-то городишке он и встретился с тетушкой Бесси. Она не только накормила и одела нашего будущего отца, но и поселила его в своем доме. И что еще более невероятно — влюбилась в него и даже готова была отдать ему руку и сердце. Но он, влекомый тоской по родине, вскоре покинул свою благодетельницу, не забыв разжиться деньгами на обратную дорогу. О боже, какая жалкая концовка! Мы, понятно, не имели ни малейшего представления об Америке и Уичита-Фолз, но зато прекрасно видели, что из всего этого вышло: улица из нескольких убогих домишек, наша развалюха, куры, беспрепятственно пачкавшие деревянный пол, отец с его нищенским жалованьем муниципального курьера и бедняжка мать, которая, к нашей досаде, хотя вины ее тут, разумеется, не было, совсем не походила на героиню вестерна.
Раз наш отец предпочел такую жизнь Америке, его в лучшем случае можно было назвать безрассудным. А вот дорогую тетушку Бесси мы все любили. Шли годы, а она к рождеству неизменно присылала нам игрушки, годившиеся разве что грудным детям.
Мать, не знаю уж, из ревности или же просто из-за врожденной практичности, всякий раз продавала их церковным реставраторам, у которых всегда водились деньжата и из года в год прибавлялось потомство.
И все-таки в мире многое менялось. Однажды вечером отец вернулся домой, совершенно преображенным — в узких сапогах, в галифе и в добротном пиджаке из темной шерсти. На голове у него красовалась фуражка с коротким козырьком, увенчанная странной кокардой, которая, как объяснил отец, была точной копией нового муниципального герба. Мы разразились хохотом. Но отец отнюдь не расположен был шутить. В нем произошла глубокая внутренняя перемена, и новая униформа была лишь внешним признаком этих разительных превращений. Он произнес перед нами целую речь о понятии фашистского государства, о новом порядке, который наконец-то поможет итальянской нации обрести этическое достоинство, об уважении к властям, начиная от высших и кончая низшими. К последним он скромно причислял и себя.
Хотя мы по привычке восприняли это событие скептически, а мать даже забеспокоилась, уж не заболел ли он, перемены очень скоро и весьма благотворно сказались на нашей жизни. Теперь за обедом мы все реже ели жидкий капустный суп — на смену ему пришли ветчина и домашние колбасы. Мы с удовольствием вкушали уток, индюков и жирных каплунов, а для лучшего пищеварения обильно запивали эту божью благодать вином, доставленным из окрестных селений. А вскоре бедная племянница со стороны матери получила приглашение поселиться у нас, чтобы помогать матушке в домашних делах.
Однако все это было лишь прологом к последующим грандиозным событиям. Как-то в воскресенье отцу с помощью четырех приятелей удалось задержать крестьян после мессы и пригнать их к зданию муниципалитета. На балконе над центральным входом развевалось трехцветное знамя. И вот из-под этого знамени, ничуть не смущаясь своего маленького росточка, вынырнул наш отец; на нем была черная рубашка, а на голову он напялил что-то наподобие походного котелка, украшенного трепетавшей на ветру лентой. Его ретивые дружки каким-то чудом сумели вывести крестьян из полусонного состояния, и постепенно площадь отозвалась на его появление криками аплодисментами. Тогда наш отец торжественным жестом руки призвал слушателей к молчанию. Затем он произнес речь. Никто не подозревал, что он был от природы наделен если не даром красноречия, то по крайней мере необычайной силой голосовых связок. Голос отца, чуть хрипловатый, но властный, преодолевая слабую преграду из ближних домишек, остерии и церкви, вырвался в поля, где, кстати, не было ни одной живой души. Впрочем, даже эта явная диспропорция между невероятно мощными голосовыми средствами и весьма ограниченной целью возымела свое действие на слушателей.
Отец, не забыв упомянуть о новом правопорядке, об ответственности и почетных обязанностях граждан, прежде всего говорил о своей персоне. Многие до сих пор удивляются, как это ему, путем немудреных ораторских ухищрений, удалось превратить себя из жалкого бедняка прямо-таки в национального героя.
Он нарисовал портрет честнейшего гражданина, который не поддался соблазнам американских плутократов, не стал их рабом, но вернулся на родину, готовый страдать и бороться со всей энергией, преданностью и находчивостью во славу отчизны. В конце концов крестьяне, отчасти добровольно, отчасти следуя примеру приятелей отца, наградили оратора дружными аплодисментами, хотя очень сомнительно, чтобы его речь произвела на них какое-либо впечатление.
Однако, очевидно, она все же произвела впечатление, и весьма сильное, на властей предержащих, так как несколько дней спустя по приказу свыше отец был назначен политическим главой городка.
Было бы глупо отрицать, что столь неожиданный поворот событий поставил местное начальство в затруднительное положение. Формально политическим руководителем мог стать любой гражданин, а значит, и муниципальный курьер. Но все же ситуация создалась довольно щекотливая. Ведь отец, носивший серый китель, по службе подчинялся не только городскому голове или секретарю, но и самым мелким муниципальным чиновникам. Любой из них, под предлогом, что нужно срочно отвезти очередной приказ за пределы городка, мог заставить отца отмахать на велосипеде семь, десять, а то и все пятнадцать километров. Однако стоило отцу облачиться в форму чернорубашечника, и он сразу же стал вровень с самим мэром, а то и выше. И все знали, что достаточно ему кое-где сказать словечко, и мэр вместе с муниципальным секретарем полетят со своих мест.
Как-то отец вернулся домой поздно вечером в крайне возбужденном состоянии. Напрасно он предлагал поочередно Тому, мне и Джону свою драгоценную форму курсора и соответствующие знаки отличия. Мы отказались без всяких колебаний. Как выяснилось, для отца теперь учреждалась особая должность. На следующий день ему был выделен отдельный кабинет с большим столом, подлинным украшением которого был сверкающий письменный прибор — подарок городского головы. Что делал отец, запершись в этом кабинете, никто так и не узнал. Однако благодаря своему новому статусу отцу удалось избежать нарушения служебной субординации, и вдобавок к утроенному жалованью он был теперь застрахован от риска совершать утомительные путешествия на велосипеде.
В то время денег у нас было достаточно. Наша семья переехала в новый дом, соответствующий высокому положению отца. Мы четверо даже сменили имена, что вообще-то не представляло особого труда: Том превратился в Томмазо, я — в Микеле, а Джон — в Джованни. Вот только в отношении Пегги, поскольку никто не знал эквивалента этому имени, пришлось прибегнуть к радикальному средству — ее весьма патриотично назвали Италией. И, представьте, это ее совершенно не обескуражило: она продолжала столь же уверенно шагать по жизни. Ей шел тринадцатый год, и она росла и развивалась в полном спокойствии и довольстве.
Возвращение нам истинно национальных имен привело, увы, к постепенному забвению добрых воспоминаний о тетушке Бесси, невольной жертве политических потрясений. Американские игрушки, как и прежде, прибывали точно к рождеству. Но теперь мать в строгом черном платье торжественно раздавала их на грандиозной елке детям бедняков, в дар от политического главы городка, причем их иностранное происхождение тщательно скрывалось. Откровенно говоря, у нас не было причин жаловаться на судьбу. Не знаю, чем это объяснялось — обретенным ли с годами трезвым взглядом на жизнь или же влиянием пропагандистских сведений о той ничтожно малой толике счастья, которая выпала на долю американцев, — но только в нас окрепло убеждение, что, будь мы детьми тетушки Бесси, нам пришлось бы работать, в чем у нас, по крайней мере временно, не было ни малейшей необходимости. Да, политика действительно ожесточает души. Бедная тетушка Бесси, ее ореол мало-помалу поблек: если мы иногда и вспоминали о ней, то с полным равнодушием, а то и с легкой досадой. И все же эта святая женщина упорно посылала нам рождественские подарки. Лишь война положила конец ее безграничной щедрости.
